Собственно говоря, нет ничего такого, что могло бы поставить раков в затруднительное положение.

Каждое утро она выпивает чашку кофе с молоком, закидывает в себя три или четыре ложки творога, надевает плащ и идет на работу, погладив по спине барельеф собаки на углу Тепловой и Староконюшенной.
"Бледна да тоща, - шипят ей вслед бабки, обсидевшие приподъездные скамеечки. - Кто ж позарится-то на такую?"

До работы ровно десять минут на автобусе, но она ходит пешком, потому что не любит хмурых людей под козырьками остановок, хмурых людей в очереди в переднюю дверь, хмурых людей, забивающих ограниченное пространство между сиденьями.
Она проходит через скверик, в центре которого навсегда застыла в виде скульптурной группы разномастная тройка с бубенцами. Обычно она проводит рукой по каменной гриве, шепчет что-нибудь ласково-бессмысленное.

Утром в четверг ей кажется, что каменная собака вздрагивает от ее прикосновения. Воздух в сквере наполнен еле слышным ржанием.

Вечером звонит Блонда.
- Жди завтра, - говорит белобрысая холодным неприятным голосом. - Ты во сколько на работу-то уходишь, убожище офисное?
Утром пятницы во дворик въезжает огромный белоснежный лимузин, кое-как разворачивается, не задев ни одной припаркованной у бордюра развалюшки, и встает у ее подъезда.
Блонда как всегда прекрасна. На ней кремовый костюм от кавалли, бежевые босоножки маноло бланик, волосы собраны в высокую прическу и заколоты чем-то невообразимо дорогим от японского модельера с непроизносимым именем. В руках у нее большой чехол.
Машину блондинка отпускает, после чего слегка наклоняется к своей бесцветной подруге, целует воздух у ее правой щеки, потом у левой, выпрямляется, берет ключи и, брезгливо щурясь, идет к подъезду.

Собака на барельефе дергает ухом.

Вечером, без предупреждения, прибывает Красная. Она соскакивает с заднего сиденья мотоцикла, и тяжелые ножны бьют ее по обтянутой кожаной курткой спине. Стаскивает шлем, откидывает от лица рыжие лохмы, целует взасос привезшего ее парня, машет ему рукой, потом вешается на шею хозяйке квартиры, целует взасос ее и тащит вверх по лестнице, тормоша и звонко спрашивая:
- Ну что, что, как, кто уже здесь? Уже пора, да?
"Шлюхи, бляди", - обсуждают старушки у подъезда.

Она достает давно заначенную бутылку южноафриканского вина, и они пьют до часа быка, а потом еще немного, пока не раздается звонок, и на пороге не встает Чернявая, как всегда в разноцветных цыганских юбках и полупрозрачной блузе. Она даже не потрудилась запаковать ржавый безмен, так и прижимает его к груди, пачкая зеленый шелк рыжей пылью.
- Чаю налейте, - хрипит она, зашвыривая весы в угол и присаживаясь на самый краешек древнего кухонного дивана. - А чего вы не спите-то? Младшенькой-то завтра на работу, нет?
- Может и на работу, - задумчиво говорит рыжеволосая, - а может, и на работу. Как знать...
А блондинка молчит, только кривит губы да вбивает окурок в переполненную пепельницу.
- И правда, - спохватывается та, кого назвали Младшей, - спали бы вы уже, девки, что ли.
Пока они копошатся, делят ванную, стелют в большой комнате, брюнетка засыпает прямо на кухне, - и первой просыпается, когда утром Младшая вскрикивает, включив холодную воду, - из крана льется бурая муть. Пахнет горечью.

Они выходят из дома вчетвером, на углу одна останавливается, три идут дальше, к скверу.
- Не задерживайся! - кричит черноволосая и машет безменом.
Оставшаяся улыбается и трогает за холодный влажный нос барельеф собаки. Собака многоголосо рычит, дом подрагивает.
- Давай, - шепчет она, - давай, выходи, моя дорогая десятирогая псина. Я соскучилась.

(с) marishia